История и эмоции. Видение
Любой партийный лидер, призвавший к переменам, был обречен на успех и всенародную поддержку. Таковым оказался Горбачев. Конечно, важно понять, кто он – дурак или умница, мерзавец или праведник, предатель или герой, политический диверсант или кто-то еще. Однако для моих рассуждений важнее, что в результате его деятельности у меня было отнято будущее.
***
Конец восьмидесятых для меня стал периодом трагической ломки многих жизненных реалий. Мне пришлось окончательно отказаться от своей профессии и от научной работы вообще. Многие оказались вынужденными не жить и развиваться, а выживать, чтобы хотя бы как-то дать возможность своим детям вырулить на дорогу, где, быть может, будет творчество, развитие, профессионализм, успех. Пути к этому лежали или через эмиграцию, или через соучастие в погроме («совков» и «коммуняк»), или через предпринимательство, которое в случае удачи могло дать деньги. А деньги стали с тех пор главным «ресурсом всего». Задача осложнялась тем, что я жил в одной из бывших союзных республик и не относился к титульной нации. Поэтому в политической жизни я мог участвовать только как объект унижения, как носитель вины за «историческое прошлое» и никак иначе. Даже коллаборационизм не обеспечивал выхода из униженного сословия. Жизнь в режиме выживания отвратительна. Это особенно противоестественно для тех, которые уже жили иной – одухотворенной – жизнью, ставили и достигали высоких целей, осваивая изощренно-сложные профессии, востребованные и оцененные обществом, которые двигались от простого ко все более и более сложному. «Модус вивенди» и «модус операнди» нового общества стали определять авантюристы и бездари, лишенные стремления к развитию. Развитие – это непременно поиск и обретение нового. Захватившие власть эпигоны не стремились к новому. Они довольствовались копированием, подражанием. Их вожделенным результатом стало не нечто новое, а деньги, которые можно заполучить и в жанре имитации.
Важно отметить фактическую смену сути парадигмы существования: прежде я понимал, что достижение духовного (профессионального, научного и т.д.) результата влечет за собой материальное вознаграждение. Теперь все изменилось: обеспечь (неважно каким способом!) материальный результат, а уж потом сможешь, если захочешь, попытаться приобщиться и к культуре, и к духовности.
Подводя итог моему рассуждению об образе будущего (или о «видении» – с обоими ударениями), с которым прожита первая половина жизни, необходимо сделать следующие выводы. До тех пор пока не наступила скоротечная гибель парадигмы, которой этот образ соответствовал, он придавал дополнительные смыслы, оправдания и утешения в жизни реальной. Его роль была двойственной: служа подспорьем для формирования позитивных смыслов бытия, он не способствовал своевременному критичному восприятию действительности, регистрации новых общественных процессов и явлений, постижению их сути, выработке защитных механизмов, формированию скорректированных образов будущего. Но не считаю, что этот образ навеки исчез: он существует на складе идей и образов, он еще может быть востребован как экспериментальная модель, как неудавшийся прототип возможной усовершенствованной модели в будущем. Образ коммунистического будущего не был создан мною самим. Он был предложен извне, а я лишь надлежащим образом его воспринял с помощью существовавшей системы образования, культуры, политического просвещения и пропаганды, семейного воспитания. Сейчас ни у меня, ни у всех остальных, собирающихся жить в России, нет образа будущего. Во всяком случае – нет образа позитивного будущего. Мрачных анитиутопий – сколько угодно, и аз многогрешный тоже приложил к этому руку.
***
В общем, мы оказались живущими в пространстве триллера: позади мрак и ужас, впереди – ужас и мрак. В такой системе координат не хочется искать пути ни вперед, ни назад. Отсюда хочется только сбежать или… проснуться. Проснуться и осознать, что прошлое было прекрасным, а будущее станет еще прекраснее! Но как это сделать, не впадая из одной вредной ереси – оплевывания прошлого и демонизирования будущего – в другую – лакировку прошлого и сочинение очередных сусальных утопий? А для этого нужна правильная социальная философия, позволяющая сохранять социальное здоровье и развиваться, раскрывая свои потенциалы. Сегодня у нас нет социальной философии как метода осмысления действительности и выработки стратегии движения в будущее. Из-за этого мы хватаемся за какие угодно критерии – экономические, политические или даже вовсе метафизические, упуская возможность жить здоровой социальной жизнью.
Персональная и социальная психологии в этом очень близки. Человек может извлечь полезный урок из произошедшего с ним одним единственным образом – освоением современных методов самоанализа, таких, например, как саногенное мышление. С его помощью можно не просто разобраться, а научиться управлять своими эмоциями (обидой, виной, ревностью, страхом и т.д.), а не находиться в их власти или пытаться подавить их в себе. Общество тоже переживает эмоции. И если эти переживания не «размыслить» в соответствии с эффективными методиками, если не выработать правильную социальную философию, общество будет болеть – и болеть смертельно. Психологические механизмы личной и социальной психологий схожи. Правда, соответствующие методики для общества пока не разработаны.
Без массового деятельного оптимизма мы рассыплемся, развалимся, разбежимся. А где же взять его – этот самый деятельный оптимизм? А в самих себе, в своей собственной истории – позитивно окрашенной и воспринимаемой, представляющей Россию в красочном светлом образе.
Но если для самого себя человек и является «нравственным субъектом», то кто является «нравственным субъектом» для общества? Есть ли у нашего общества этот субъект? Чаще всего, как только речь заходит об общественной морали, взоры обращаются к церковным институтам традиционных конфессий, поскольку вопросы нравственности всегда находились в центре внимания вероучений и священнослужителей. Кроме практического опыта, у Церквей есть и теоретический базис, критерии морали, система нравственных координат, восходящая в случае христианства, например, к Нагорной проповеди Иисуса Христа. Выполняют ли сегодня Церкви эту социальную функцию – быть нравственным субъектом общества? Мне думается, нет, не в полной мере. По ряду ключевых моментов жизни нашей страны и общества Церковь заняла выжидательную, молчаливую позицию, самозащитно напоминая, что ее главная функция – не дела земные, а мир горний.
Было бы хорошо, если бы кто-то написал «Историю справедливости». Рассмотрел бы изменение содержания этого понятия в разные времена и у разных народов, показал бы отличия в восприятии справедливости у разных слоев одного и того же общества, привел бы примеры справедливости и несправедливости и объяснил бы причины и того и другого. И рассказал бы о последствиях для общества, не распознавшего массовую несправедливость одних по отношению к другим.
Все размышляющие о главном качестве, главном отличии желанной России будущего приходят к одному и тому же понятию – справедливость. Все хотят жить в справедливом обществе. Но надо помнить, что представления о справедливости существенно разнятся в зависимости от того, по какую сторону прилавка ты находишься. Надо понимать, что, совершив нечто безнравственное в масштабах всего народа, всей страны, нельзя сделать вид, что этого не было, или представить это как деяние нравственное – в надежде, что «все забудется». Не получится. На безнравственной основе не построить честного и справедливого мира. В истории мировых революций всегда имел место порыв народных масс к справедливости. Ради ее торжества убивали и грабили. Проходило время, и «кое-какая» справедливость «кое в чем» устанавливалась. Всем достижениям советской власти – реальным и несомненным – и действительно высоким идеалам эпохи предшествовали преступно-безнравственные поступки «революционных масс» и их «комиссаров». Да и те, которые боролись с советской властью – за «свою справедливость», – тоже попирали нравственные законы. Смогли ли мы дать этому взвешенную нравственную оценку? Понимаем ли мы – зачем нужна подобная оценка, какой вообще должна быть оценка, направленная на подлинное примирение? Нет, мы лишь усилили общественный раскол, поляризуя противоположные позиции. Как вообще этого добиться, кто должен и может сделать это общественно признанным? Попытки достигнуть этого в форме осуждения «культа личности» и его ремейка под названием «десталинизация» не принесли должного нравственного эффекта в силу своей ошибочности: оценивали не тех, не так, не тогда, не за то и не те.
В непрерывной нравственной оценке – а это всегда оценка эмоциональная – происходящего во всех сферах жизни состоит важнейшая функция и социальной философии, и исторической науки, и Церкви, и действующих политиков, и деятелей культуры. Надо давать нравственную оценку событиям прошлого, исходя как из так или иначе понимаемых нравственных устоев прошедшего периода, так и из норм дня сегодняшнего. Но и этого мало. Надо аккуратно разбираться в причинах, истоках, мотивациях, подвинувших народ, его политических лидеров на те или иные деяния. У нас пока нет механизма, который позволил бы это сделать. На мой взгляд, его нет и в мире. Те народы, которым пришлось залечивать похожие исторические раны, лишь закрывали – более или менее гуманно – глаза на проблему, делая вид, что ее уже нет. Но ни один народ, переживший обиду – этнической, религиозной или политической природы, – не забывает о ней, пока он существует. Он может длительное время вести себя так, как будто «все прошло», но при малейшем раздражителе обиды оживают и становятся готовыми снова определять поведение.
***
Сегодня страна и ее политическая элита погружены в пессимизм, у них нет ни веры, ни надежды. Пессимистом можно, а иногда и должно быть в академическом институте или на университетской кафедре. Но если ты хочешь что-то конкретное сделать в реальной жизни, если ты политик, желающий чего-то достичь, ты обязан излучать энтузиазм и веру в успех. Без массового деятельного оптимизма мы рассыплемся, развалимся, разбежимся. А где же взять его – этот самый деятельный оптимизм? А в самих себе, в своей собственной истории – позитивно окрашенной и воспринимаемой, представляющей Россию в красочном светлом образе. А к тем, для которых образ России иной – грязно-негативный, – я и не обращаюсь!